Виталий Аширов — поэт, прозаик. Родился в 1982 году в Перми. Окончил Литературный институт. Публиковался в журналах «Урал», «Юность», «Нева», «Homo Legens», «Здесь», альманахе «Вещь» и др. Автор книги «Скорбящий киборг. Диаманда Галас за пределами ультрамодернизма», 2019.
Вцепления и срывы: о трансгрессивном творчестве невидимого писателя Алексея Савельева
До сих пор задачей литературного андеграунда (экспериментального и диссидентского творчества) считалось некое абстрактное «соответствие духу времени и духу всей мировой литературы». В эпоху интернета, сверхскоростного открытого медиапространства, это пресловутое соответствие достигается чрезвычайно легко. Поэтому наши популярные авторы на острие новейших западных словесных разработок. С. Снытко, Д. Давыдов, А. Черкасов, А. Ильянен, Д. Данилов и т.п. Если оглянуться с холодным вниманьем вокруг, именно авангард (в его пост- и метамодернистском изводе) гордо верховодит молодежным литпроцессом. Актуальный, оснащенный техникой деконструкции, оптикой соцсетей и широким критическим освещением. Но — выхолощенный, какой-то неавангардный. Топчется в рамках дозволенного мещанским общественным мнением (которое теперь вместо партийных установок), боится матюкнуться, использовать образы детей (не дай бог, признаки порнографии увидят и посадят), художественно замучить животное или просто смешно пошутить. Авангард инверсированный в строгий, важный и предсказуемый мейнстрим.
По-настоящему «другая литература» должна создавать тексты, принципиально далекие от тенденций слияния с некими заранее данными “передовыми” трендами, выступать против победивших и окостеневших форм.
* * *
То, что выходит слишком просто (например, бесконечные возможности нейросетей по созданию автоматических текстов) очень скоро перестает удивлять. Языковые опыты — сама суть и плоть интернета, похожего по своей кодовой интертекстуальной структуре на огромное авангардное стихотворение. «Другое» такой системы, забитой тотальным переизбытком визуально-игрового, расположено в содержательной сфере.
Не забываем также, что в обществе наблюдается постоянное усиление запретительных установок социального бессознательного в отношении трансгрессивности.
Следовательно, именно содержательная зона «отвратительного» теперь снова (как в 90-х) может стать действенным бастионом свежего, нового творчества.
Но в текущей русской литературе, окромя Сорокина и Пепперштейна, кажется, не осталось талантливых провокаторов, играющих с трансгрессивными темами.
А литературное подполье не существует для деятелей современного литпроцесса. Вольно перефразируем одного известного критика: «все, что не засветилось в премиальных списках и издательских системах, — графомания». Тем не менее оно есть, и там происходят интересные дела.
Например, уже много лет живет и творит замечательный прозаик из города Владимир — Алексей Савельев. Он является современной российской версией американского маргинала и чудака Генри Даджера. Добродушного слабоумного Даджера в Америке узнали и полюбили посмертно, когда в его квартире обнаружили тысячи рисунков голых маленьких девочек и мальчиков (и те, и те с пенисами), образующих огромный связный комикс на тему войны взрослых и детей в архаическом рабовладельческом социуме.
Человеку нашего времени, непрерывно погруженному в информационный субстрат, сложно долго концентрироваться на одной теме, поэтому чья-то моноидея — всегда любопытно. Собственно, это и привлекло к неизвестному художнику всеобщее внимание. Книги, статьи, бешеные цены на его работы — слава пришла. Но слишком поздно.
* * *
Алексей Савельев, надеемся, не повторит путь американского чудака и при жизни будет оценен по достоинству. Впрочем, он уже достаточно нашумел — правда, только в интернет-сфере, на анонимных бордах, закрытых площадках. Литературные институции о нем не знают.
Всю жизнь сорокадвухлетний Савельев подробно и детально разрабатывает единственную тему — философию вцеплений и срывов. Вцепление — это вхождение ногтей в плоскую поверхность пола. Срыв — их резкое выщелкивание наружу. Данный ритуал в разных конфигурациях проводят мамы и малолетние дочки. Обнаженные. Мужских персонажей в произведениях Савельева практически нет. Действо дополняют сложные нецензурные неологизмы и особые истерические состояния героев, когда они, не контролируя себя, заходятся трехэтажным матом. В результате выщелкиваний их плоть трансформируется — ступни начинают жить сами по себе, лаять, ляжки покрываются яичным желтком, из вагин выпадают яйца и т.п. Потом дамы успокаиваются, система приходит к мнимому равновесию, и тут же цикл развивается заново, чтобы повториться сотни раз. Иногда добавляются странные механические приспособления, например, колосный станок — смесь водительского кресла, рычажно-педального механизма троллейбуса и колосьев пшеницы, связанных в одно целое с загадочными нитями и струнами внутри влагалищ истеричных дам. Если Владимир Сорокин через неожиданную неадекватность персонажей проповедовал внеположные тексту околополитические концепции либерального толка, то савельевский нарратив принципиально герметичен, замкнут на самом себе, протекает в судорожных телесных напряжениях и быстрых разрядках.
Мальчик онанирует на лай собаки. Девочка кормит одноклассника пережеванной пищей из своего рта. Балетное выступление завершается внезапными актами испражнения юных танцовщиц. Многократно воспроизводится безумный эксцесс вцеплений и срывов.
Для Савельева это не чушь и не галиматья, а главная тема жизни, о ней он размышляет постоянно, углубляя ее, обогащая новыми обертонами.
* * *
В его текстах нет особой техничности и профессионализма, как, впрочем, не было и у Генри Даджера, который, не очень-то умея рисовать, пользовался блоками фигур, вырезанных из газет и журналов. В советской прозе к подобным чудакам относился Юрий Мамлеев. По мнению критиков, довольно спорный стилист, он писал общим стертым языком журнальной прозы второй половины ХХ века, но наполнял свои произведения чудовищной мистикой и таким электричеством визионерства, что собственно художественные достоинства отступали на задний план и не имели принципиального значения.
Так и Савельев работает в общеизвестных стилистических рамках детской и жанровой литературы, близкой ОБЭРИУтам и московскому концептуализму. Рамках, созданных до него.
Однако, в отличие от концептуалистов и медгерменевтики, баловавшихся с контекстами, не играет с внеположными тексту смыслами, а населяет ее своими «эксклюзивными» странными образами. Грубо говоря, возвращает во взрослую литературу чистую детскую фантазию, утерянную современностью в излишних мудрствованиях, коммерческих или социальных стратегиях.
В композиционном плане Савельев привносит в литературу еще и странную инверсию аристотелевского катарсиса — потрясение не от трагедии, а от невозможной, небывалой — на грани и за гранью фола — гармонии!
* * *
С данной точки зрения интересен роман «Ступни третьеклашки», отпочковавшийся от грандиозной (по уровню безумия) эпопеи Вцеплений. Сюжет незатейлив. Мальчик вожделеет интенсивных движений ступней своей одноклассницы, их звуки, конфигурации, скорости. Девочка ему, как водится в утрированной жанровой прозе, презрительно отказывает. Дома школьница и ее мама запутываются брючными ремнями и какими-то объектами нечеловеческой физиологии. Дамы проводят так весь день. Истошно орут, пытаясь выбраться. Готовят в таком виде, ходят в туалет. Лишь к вечеру чудом им удается освободиться, чтобы сразу приступить к истерическому ритуалу вцеплений. И почти полностью они пропадают из истории. Зато — как в волшебном сублимационном сновидении — мальчик забывает строптивицу и с необыкновенной легкостью тут же реализует свое желание с другой одноклассницей, странно покорной, согласной на самые дикие предложения («Мне так нравятся твои фантазии, Дима»). Помимо разных манипуляций со ступнями своей новой игрушки, мальчик пытается в духе Пруста (странный выворот знаменитого эпизода с печеньем «Мадлен») ее проассоциировать с пищей. Много времени уделяется поиску еды, которая по вкусовым качествам подходит к внешности этой девочки. В эпилоге дети вырастают, женятся. Невеста продолжает с удовольствием беспрекословно выполнять его желания. Бесконечная гармония. Собственно, в этом философская утопическая модель Савельева. Жизнь может быть и такой.
* * *
Интенции его прозы напрямую идут вразрез с установившимся сегодня мнением, что хорошая литература обязательно должна быть «некомфортной». Проблемной, ершистой. Должна выбивать читателя из якобы «удобного» пространства его привычного мира. Вопрос в том, что ведь, в сущности, читателю априори некомфортно. Жить в трехмерном пространстве вообще трудно. Так почему автор должен бить бедного читателя палкой по голове, вместо того чтобы сделать приятное (если не читателю, то хотя бы собственным героям)?
В современной словесности, коли взглянуть с этой точки зрения, царит эпоха мазохизма. Мейнстримная премиальная литература реализует чувства недовольства, раздражения. Языковой авангард, в свою очередь, пронизан депрессивностью и шаманским заговариванием некоей несуществующей травмы. Ощущение комфорта негласно табуировано. «Некомфортный текст», говорит критик, как бы намекая, что вот — перед нами нечто «настоящее». Прозаик, по бессознательному ощущению большинства, должен страдать, и герои должны страдать. Иначе как-то несерьезно. Не зря сегодня популярна литература травмы. Поэтому читатель испытывает тот самый катарсис при встрече с персонажами Савельева: для них нет социальных проблем, нет преград между желанием и действительностью. Катарсис сновиденческой свободы, сновиденческой легкости. Но исключительно в отношении персонажных взаимодействий.
* * *
Вследствие навязчивого стремления к серьезности, давно и прочно в загоне у нас находится юмор. Тот самый вселенский, раблезианский, о каком говорил Бахтин. Литераторы в лучшем случае позволяют себе скромные подхихикивания. Или холодную злую иронию, перетекающую в сарказм. Юмористы — трагические персонажи (вспомним недавний прошумевший русский фильм на эту тему). Евгений Петросян давно сделался символом какой-то червоточины, таящейся в смехе. Тексты Савельева, пронизанные барочным космическим юмором а ля Хармс или Лукомников, возвращают автору право нести полную хрень и хохотать или даже сатанински громыхать хохотом и не бояться, что за это поругают некие надзирательные инстанции.
* * *
В его книгах живет свобода. Не та «свобода», какую нам, литераторам и обывателям, позволяет уютное равнодушие консервативного общественного мнения. А подлинная. Свобода быть самими собой. Напрашивается сравнение с Пьером Гийота, но, думается, телесность у Савельева более плотная, чем даже у французского анфан террибля. Реализовать подобную прозу нашему автору, как личности социально дезадаптированной, гораздо труднее, чем французу или тому же Сорокину (тот в молодости из литсалонов не вылезал). Поэтому автору приходится существовать в анонимном, полулегальном, невидимом пространстве. И ждать чуда.
Но, может быть, именно такие персоналии — вне рамок, вне институций и социальных норм — исподволь двигают нашу литературу дальше, в будущее, пока то, что называют сегодня авангардом, красиво топчется на месте.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
